©Егор Никаноров/www.journ.msu.ru
«Меня зовут Владимир Хотиненко, режиссер, профессор кафедры игрового кино, на которую меня не приняли, когда я поступал во ВГИК… Там творческий конкурс в три тура, в первом отсеивали совсем шлак, ну совсем негодных людей, которые просто ошиблись дверью. И вот так вот – меня развернули в первом же туре, который, я думал, пройду, как нож масло: с архитектурным образованием, умею рисовать, уже поработал ассистентом Никиты Михалкова, был художником-постановщиком на его картине…
Я осторожно подхожу к приемной комиссии на следующий день: солнечный ясный день, ВГИК, улица Вильгельма Пика, 3. Сейчас, когда я поднимаюсь по этим же ступенькам солнечным ясным днем, всегда вспоминаю свои ощущения. У меня одно высшее образование уже есть, а все равно волнуюсь, подхожу к ведомости, не могу, как всегда, найти свою фамилию... Тогда система была пятибалльной. Напротив своей фамилии вижу кол! Я это помню по двум причинам: бумажка аж была порвана вот этим вот штрихом – колом. А я тогда ассистентом работал у Никиты Михалкова на ”Обломове”. На Оке мы снимали. Я приехал, там Никита Михалков с Адабашьяном… ”Ну что, двоечник!” – бодрым голосом говорят они мне. ”Да не двоечник, а колышник!”. Мне потом клялись во ВГИКе, что такую оценку не ставили. Ректор ВГИКа даже принес извинения за недоразумение.
Судьба все-таки плетет какую-то свою паутину: вот не нужно мне это было. Судьба просто сказала мне: ”Не надо морочить голову ни себе, ни людям, иди, ступай. На следующий год поступишь на двухгодичные курсы сценаристов и режиссеров, закончишь, зачем тебе 5 лет учиться?” А мне не очень-то и хотелось. Было унизительно. Это было самое большое унижение, которое я испытал в своей жизни. Я вышел на крыльцо в полуобморочном состоянии: мне это было не нужно, умом я все понимал, но пострадало самолюбие: как меня? Ну и далее по Толстому. Но все равно это опыт хороший: слышать звуки судьбы – очень важная вещь, и в данном случае это был хороший урок, хотя совершенно не рациональный».
©Анна Гайно/Журналист Online
«Кто ”День сурка” видел? Они просто украли у нас ход. Американцы снимали лет на 5-6 позже и украли ход, ход уникальный: его два раза, думаю, придумать сложно, там у нас зацикливался день».
«У нас есть такая присказка: в кино опоздать нельзя. Обратите внимание: если гасишь свет, а потом зажигаешь, они <люди> появляются. Это действительно до смешного закономерно».
«Пантеон закрыт, ключи выбросили. Сейчас совсем другое время, никаких титанов. Я не утверждаю, что это плохо. Это ни плохо, ни хорошо. Вот так сегодня обстоят дела. И не исключено, что останется один вид искусства, который мы пока называем кинематограф».
«В кино может все что угодно применяться, но оттуда никогда не сможет исчезнуть человек. Технические средства – все можно купить. А вот актеры… С того момента начнется профессионализм, когда будут актеры. Хотя есть любители, им не заменить профессионалов. Все же главным останется человек. Если мы все с ума не сойдем».
«У меня был жесткий принцип: ”Я классику не экранизирую. Мне нечего добавить к Толстому, Достоевскому”. Но мне приснился Федор Михайлович в ночь, когда я решил сходить на могилу его дочери в маленьком городке. И когда мне раздался звонок с канала: ”Мы хотим вам предложить экранизацию «Бесов»”, я, не задумываясь, согласился, хотя клялся, божился. Сначала пришел в ужас. Потом было много всяких испытаний».
«И тут мне мой приятель дал письмо 1872 года от 20 января (день моего рождения!). Оно стало моей защитой от критиков. В письме одна почитательница таланта Достоевского просит разрешения на инсценировку ”Бесов”. Достоевский пишет, что буквальное переложение никогда не удается вполне: каждая форма требует своего языка. Будет лучше, если выбрать одну линию и ее инсценировать, а еще лучше, если оставить основное содержание и смысл и совершенно изменить сюжет».
«Кино развивается естественным путем. Если раньше оно было недоступным искусством, то сегодня из кармана достается вот эта вот штучка (указывает на телефон – прим. ред.) и произносится волшебная фраза, за которую во времена моей юности могли позвонить врачу соответствующего профиля: «Вы знаете, я на телефон тут снял». А сейчас на телефон снимается серьезное кино, которое показывается на фестивалях. И любой из вас сможет это сделать».
©Анна Гайно/Журналист Online
«Мне скучно проводить пробы, разыгрывая сцены. Поэтому я, как правило, придумываю обстоятельства. На пробах фильма «72 метра» я придумал фотоателье: пальмы, зеркала, а я сам – болтливый фотограф. И пока я их снимал, они отвечали мне на вопросы. Пронзительные получились пробы. Актерам кажется, что они хотят сниматься, а мне значительно больше хочется не промахнуться, выбрать того, кто мне нужен.
Один раз я симулировал документалистику. Я изображал журналиста, который опрашивает героев после произошедших событий. Этот фильм мы показывали худсовету: народ плакал».
«Женская сумочка – это поэма. Не нужно быть Шерлоком Холмсом, чтобы о хозяйке рассказать многое. А у мужчины карманы. И вот когда Роберт де Ниро не знал, как ему играть в фильме «Таксист», режиссер и сценарист задали ему вопрос: ”А что у тебя в карманах?” и стали думать, что у того таксиста могло быть в карманах. И тогда придумали все детали: и смятую пачка Marlboro, и, главное, билеты на ночные порносеансы – это не то что человек любит такое кино, у него просто бессонница, а ночью показывают эти фильмы».
«Когда мы учились в архитектурном, мне попалась книга про кино, а мы кино любили. И я вижу три кадра из ”Андалузского пса”, меня совершенно завораживает название. И с этого момента я сошел с ума, в голове произошел щелчок. И с этого момента я долбанулся на кино».
«Я, не задумываясь, отвечаю: это ”Андрей Рублев”. Мне даже в голову не придет доказывать почему, потому что это сродни тому, почему вы любите. Да, вы можете описать это в стихах… Но в конечном итоге это просто чудо».
«Я по-настоящему прихожу в восторг, если вижу то, чего бы я никогда не смог сделать».
«Вы знаете, сколько людей становится рабами Каннских фестивалей? ”Ой, вдруг его не позовут, вдруг его забудут. Пустите его в Европу”. В искусстве свобода – самое главное».
